К оглавлению
Жорж Брассенс - 1, 2, 3, 4
Песни, которые я предлагаю послушать во второй части моего рассказа, собраны здесь.
В прошлый раз мы закончили на тупике Флоримон, где Брассенс прожил двадцать два года, вопреки своему статусу национальной знаменитости. Популярность его была действительно поразительной. Его пластинки расходились во всем мире миллионными тиражами (только при его жизни было продано 20 с лишним миллионов), на концерты было невозможно попасть. Вот, к примеру, один факт: в 1966 году за месяц с небольшим — с 16 сентября по 23 октября — он при абсолютных аншлагах дал в огромном зале парижского Национального театра 32 сольных концерта (то есть почти каждый день), которые посетило более 100000 человек.
При этом Брассенс терпеть не мог все проявления звездности. Он вел чрезвычайно замкнутый образ жизни, создав себе репутацию эдакого медведя, не вылезающего из берлоги. «Я не знаюсь с большим количеством людей. Друзей у меня не так много. У меня особый образ жизни. Я немного диковат, немного индивидуалист. Мне необходим покой. Я испытываю неловкость от жизни на виду». Он общался только с узким кругом своих старых друзей, сторонился всякой публичности и, будучи уже при жизни невероятно популярным и признанным классиком, буквально считанные разы появлялся на телеэкране. Он ненавидел давать интервью, злился, когда его имя фигурировало в светской хронике, и вообще, к журналистам и прочим работникам масс-медиа относился с неприкрытой неприязнью.
Однако полностью скрыться от тружеников пера и камеры не удается: в один прекрасный день Брассенс осознает, что уже не может выйти на улицу без того, чтобы на него не показывали пальцем, требуя подробностей личной жизни. И тогда он пишет песню – очень длинную, очень неприличную и очень смешную, чтоб рассчитаться со всеми одним махом. «Trompettes de la renommée» – заглавная песня седьмого, сиречь девятого, альбома (обещанное объяснение двойной нумерации – в следующей части). И хотя появилась она 50 лет назад, песня эта безо всяких скидок вполне применительна к миру нынешнего шоу-бизнеса. Только вот так держаться вдали от масс-медиа вряд ли кому из знаменитостей сегодня удается.
Я в свое время поленилась (постеснялась?) сделать подстрочник, а теперь вот вижу очень неплохой перевод В. Зайцева (был бы отличным, если бы не несколько огрехов) – поэтому так и дам этот перевод вместо подстрочника.
Les trompettes de la renommée (1961) Медные трубы
К теме издержек популярности, платы за нее и прочих медных труб близко лежит другая программная песня: «Le Pornographe» – она написана еще раньше, в 1958 году.
Программная, впрочем, не без кавычек. И тут я снова передаю микрофон Марку Фрейдкину – большому спецу по этому делу и к тому же автору прекрасного перевода. «Скажу сразу, я терпеть не могу, когда в песнях, да и не только в песнях, тупо и бессмысленно матерятся. В произведении искусства обсценная лексика допустима только тогда, когда этого требуют художественные задачи. Иначе говоря, тогда, когда ее употребление является тропом и несет какую-то художественную нагрузку. Брассенс в этом деле придерживался примерно таких же взглядов, и для него употребление ненормативной лексики никогда не было самоцелью. Скажу больше, мне кажется, что у него не было и осознанной задачи эпатировать слушателя – это просто было проявлением его раблезианского темперамента и одним из элементов литературной игры, которая всегда оставалась едва ли не главной составляющей его поэтики. Хотя в песнях он лукаво утверждал, что употребляет нецензурные выражения исключительно ради дешевой популярности, в угоду низким вкусам публики. И вот сейчас мы послушаем в моем переводе и исполнении отчасти программную песню Брассенса, которая называется «Сквернослов». До такой степени программную, что она дала название всему пятому (5 из 12, 7 из 14 - Н.М.) альбому – хотя программность эта несколько провокативная. Брассенс как бы говорит своей публике: «Вы хотите видеть меня таким? Получите!»»
В замечательном клипе Марка Фрейдкина, который по ссылке ниже, «Сквернослов» неотделим от бесплатного приложения в виде «Пупка жены сотрудника полиции». Эта песня Брассенса мне сейчас вроде совсем не в тему, но явно еще пригодится в одной из следующих частей, так что вы уж ее послушайте тоже заодно.
Жорж Брассенс/Марк Фрейдкин, Сергей Костюхин: «Le Pornographе»/«Сквернослов»
Надо сказать, что из этих двух песен на близкую тему («Le Pornographе» и «Trompettes de la renommée») мне больше нравится про трубы: она мне кажется тоньше, изысканнее, ну и я вообще люблю у Брассенса песни более поздние: длинные, с высокой плотностью текста и особенно – с логическими построениями «а ля тонтон». Даже по мелодии она мне нравится больше, не говоря о роскошной второй гитаре. Однако как из иной песни грубого слова не выкинешь – так и этого «Сквернослова» из творчества Брассенса.
Давайте-ка я еще объясню, кто такой есть упомянутый мной Тонтон. «Tonton» по-французски – «дядюшка», а если вам встретится ласково-ироническое словосочетание «Tonton Georges», то под ним всегда имеется в виду Брассенс – так его прозвали, начиная с какого-то момента, я не уследила, с какого. И даже просто «тонтон». В песне 1966 года «Bulletin de sante» (кстати, продолжающей линию «Медных труб») он и сам себя упоминает под этим именем, ну и я буду время от времени так его называть.
А сейчас я возвращаюсь к дому в тупике Флоримон и его хозяйке. Вот, пожалуй, самый известный фотопортрет Жанны Планш.
Выразительная утка, подсунутая ей предприимчивым фотографом, должна изображать героиню шуточной песенки «La canne de Jeanne», из которой Жанна впервые стала известна миру. Но мистификация разоблачается на раз, поскольку утка из песни прямо в песне же и померла, а до песни не имело смысла ее фотографировать. Неважно, портрет все равно прекрасен, а я в прошлый раз обещала рассказать, при каких обстоятельствах Брассенс все же покинул дом Жанны.
История была такая. В 1965 году на Жанну Планш обрушиваются буквально тридцать три несчастья. Сначала умирает Марсель, потом сама Жанна ломает шейку бедра, потом заболевает воспалением легких... И потом, когда наконец она из всего этого выкарабкивается, Жанна вдруг сообщает Брассенсу, что вот, мол, Марселя уже нет, а Жорж бывает дома гораздо реже, ей скучно и одиноко, и поэтому она решила выйти замуж. При этом заметим, что невесте 75 лет, а жениху – 37.
Тщетно Жорж пытается ей внушить, что не надо выходить замуж за человека моложе ее на 35 лет. Жанна гордо заявляет, что не на 35, а на 38, они венчаются тайком в церкви и на следующий день отправляются в свадебное путешествие в Бретань. Счастливый молодожен сидит за рулем мотоцикла, а Жанна – на заднем сидении, одной рукой ухватившись за мужа, а другой держа клетку с попугаем – поступок, между прочим, вполне достойный героя какой-нибудь песенки Брассенса. Однако сам Жорж почему-то этого не оценил, а окончательно оскорбился и перебрался жить в другое место, купив квартиру по соседству – буквально в десяти минутах ходьбы от дома Жанны. А Жанна осталась замечательной страницей в его жизни и песнях. Главным образом, благодаря не утке, а второй посвященной ей песне, одной из самых красивых и трогательных у Брассенса. Она так и называется «Жанна».
В первой части я говорила о книге «Вся жизнь для песни», написанной священником Андре Сэвом (или «Братом Андре», как его в шутку называет Брассенс). В одном из интервью Андре Сэв спрашивает Брассенса, встречал ли тот в своей жизни исключительных людей. «Задавая этот вопрос, ты наверняка имеешь в виду нечто из ряда вон выходящее, – отвечает Брассенс. – Я же думаю о простых людях, о таких, как Жанна и ее муж Марсель. Для меня исключительный человек – тот, кто постоянно ставит себе вопросы там, где другие прут как бараны. Например, когда народ хором твердил: «Все немцы – сволочи», исключительным человеком был тот, кто говорил: «Возможно, вы ошибаетесь». Когда в послевоенные годы Марсель с трудом доставал пакет табака, он отдавал мне половину, притом что знал наверняка, что завтра ему будет нечего курить. Давать, когда это дорого стоит – вот исключительный поступок».
Сейчас мы услышим, наверное, самую знаменитую песню Брассенса – «Песню для Овернца». Считается, что она посвящена Марселю, который был родом из Оверни, и это довольно странный момент, потому что согласно одним источникам, Марсель родился недалеко от Парижа, согласно другим – в Нормандии, а согласно третьим – из Оверни была его семья. Но так ли это важно? Тем более что и вообще-то в разговорном языке «Аuvergnat» означает и просто «угольщик» – непосредственно по смыслу песни.
Chanson pour l'Auvergnat (1954) Песня для овернца
Обсуждение «Овернца» на уже упомянутом сайте брассенсо-аналитиков начинается с заголовка «Евангелие от Брассенса». Приводится цитата из Евангелия от Матфея (25, 35-36): «Я был голоден, и вы накормили меня; Я хотел пить, и вы напоили Меня; Я искал приюта, и вы пригласили Меня в свой дом. Я был наг, и вы одели Меня». Похоже, правда? И Брассенс записывается в аналитические анналы как «христианин, сам о том не ведающий». Затем приходят аналитики-оппоненты, и они явственно видят, как дядюшка Жорж, яростный антиклерикал, переворачивается сейчас в гробу. Эти посмертные перетягивания Брассенса каждым в свой лагерь как две капли воды напоминают прижизненные, и все это ничуть не удивительно на фоне реального внутреннего конфликта как в жизни Брассенса, так и в его творчестве.
Брассенс был не просто агностиком, он был, подобно своему отцу, воинствующим антиклерикалом, и «служителям культа» в его песнях доставалось порой похлеще, чем полицейским и судьям. Но при всем его вольнодумстве и хулиганстве, в песнях Брассенса, как ни у какого другого автора, проявляется милосердие и сострадание к ближнему. Об этом же он говорит в «Жанне» и еще во многих других песнях. Вот еще одна такая, схожая с «Песней для овернца» своим гуманитарным пафосом. И вообще, если подумать, это тот же «Овернец», но с фокусировкой на «прохожего». Может быть, эта фокусировка, да еще и неожиданность финала, еще более усиливает ее пронзительность. Из меня, честно говоря, вышибает слезу только так.
Celui qui a mal tourné (1957) Сбившийся с пути
Что касается самого Брассенса, то при его-то отношении к догматам даже трудно себе представить принятие хоть какой-то конфессии. И тем не менее, возникает ощущение, что он испытывал глубокую внутреннюю потребность в вере. Следствие ли это радикальных различий в родительских мировоззрениях? Вывод напрашивается, но не обязательно верен.
В своих песнях с Господом Богом Брассенс обращается весьма фамильярно и по-свойски, чему пример тот же «Le vieux Leon», где этот Господь, неизвестно какой, то ли христианский, то ли иудейский – свой в доску, обожает аккордеон и потчует подопечных местным винишком. Но в «Старом Леоне» хотя бы никто не сомневается в существовании Бога, а во многих других песнях именно это и происходит. Одна из моих любимых строф у Брассенса – из песни «Завещание» 1955 года:
Я поникну, как ива,
Когда Господь, не спускающий с меня глаз,
Положит руку мне на плечо и скажет:
«А ну, пойдем наверх, посмотрим, есть я там или нет».
А с другой стороны – есть ведь все эти песни «Жанна», «Овернец», «Сбившийся с пути», которые мог бы вполне написать какой-нибудь Отец Дюваль (см. фото, а также примечание к «Медным трубам»).
Особенно после «Овернца» церковь великодушно прощает Брассенсу все его мелкие выходки антиклерикального толка и с радостью зачисляет в «свои». Вот что пишет по этому поводу Альфонс Бонафе – бывший школьный учитель, а впоследствии биограф Брассенса – в предисловии к классическому сборнику из серии Сегерса.
«Публика обожает патетику «Овернца» и «Сбившегося с пути», находя в них проповедь благотворительности и христианского милосердия. Автору же в первую очередь близка эта маленькая вспышка протеста, которая на одно мгновение заставляет людей, считавшихся тихими и мирными, вступить в союз с бунтовщиком. На это мгновение он вытаскивает их из общины обывателей и отпускает им грехи в его понимании, а именно – привычное подчинение порядку. Таким образом угольщик, хозяйка таверны и прохожий завоевывают право на вход в рай, который вовсе не совпадает с раем благонамеренных прихожан. Забавно видеть добровольную готовность некоторых людей к самообману и то упорство, с которым традиционная мораль хочет ассимилировать не больше, не меньше как самого Брассенса. Он позаботился о том, чтобы рассеять это недоразумение, написав «Неверующего».
Думаю, что Бонафе тоже перегибает палку в желании доказать свою, атеистическую, правду. Безусловно, сочувствие к бунтовщику – достойная рая добродетель, однако такие добродетели как милосердие и сострадание к ближнему тоже никто не отменял. Вот только вопрос, почему «христианское» настолько прочно приросло к «милосердию», что уже не отдерешь? Почему вдруг церковь узурпировала право на управление моральным кодексом? Отчасти об этом – песня, упомянутая Бонафе.
Всю жизнь Брассенс разрывался между отрицанием Бога и сильным желанием верить. Вот несколько цитат из бесед с «братом Андре».
«Я сильно страдаю от отсутствия веры. Я пытаюсь ее найти, и ничего не имею против христиан. Раньше среди них у меня было много поклонников. После "Неверующего" – не знаю».
«Я не верю в Бога, я его не встречал. Скорее я придерживаюсь антиклерикальной тенденции, хоть и не так прочно, как раньше, ибо вижу, что церковь многим помогает жить».
«Моей матери удалось привить мне ощущение присутствия Бога: что мы никогда не находимся одни, и что мы должны ощущать себя нагими перед его взглядом: и внешне, и внутренне. Но заметь, что я инстинктивно считал этот взгляд взглядом любви. А вы, католики, с вашим адом, с вашими бесконечными обвинениями и тем гипертрофированным значением, которое вы придаете cексу – вы уверяете, что над вами довлеет взгляд судии. Вы внушили людям страх, и вот этого я вам простить не могу».
Есть и песня, в которой Брассенс оплакивает тот факт, что люди потеряли ощущение доброго Бога. И более того: что утеряно ощущение единства Бога и природы, характерное для древних. «Le Grand Pan» – одна из моих любимых песен. Мне даже жалко, что в свое время я не написала к ней подстрочник, поскольку был уже стихотворный перевод, и не кого-нибудь, а Александра Кушнера. Сейчас принято делать эквиритмические, поющиеся переводы; непоющиеся вроде как-то даже не комильфо. А тогда вполне допускалось. Помимо этого, есть еще в переводе пара огрехов, из которых главный – что Пан не «таинственный», а «великий» (с историей и значением крылатого выражения «Умер Великий Пан!», служащего Брассенсу рефреном, можно ознакомиться здесь). Но в остальном перевод Кушнера вполне хорош и как-то особенно выпукло показывает Брассенса как совершенно классического поэта.
Le Grand Pan (1964) Великий Пан
На этой оптимистической ноте про Христа и конец света я бы и откланялась эффектно, но вот перечла эту часть и осталась недовольна ее однообразием: начали за здравие сквернословием, закончили за упокой религиозными заморочками, а посередине и нет ничего. Сейчас мы это немножко поправим. Дело в том, что я строю свой рассказ по темам, одновременно пытаясь соблюдать хронологию, и пока что каким-то чудом мне это удавалось. К примеру, в этой части самая поздняя песня была 64-го года, а далее все они будут еще более поздние, и у меня наверняка не будет шансов вплести в дальнейшее повествование следующие две знаменитые песни. Одна про любовь, другая про дружбу: темы, о которых мы уже говорили в прошлый раз. Вот пусть они и разнообразят наш сегодняшний рассказ, тем более что относятся к этому периоду.
Первую песню (она называется «Гроза») я бесконечно обожаю за изумительную мелодию, чудную гитару и метеорологические изыскания. Часть подстрочника я позаимствовала у МФ, но и многое изменила, чтоб приблизить к оригиналу. А по форме это опять вирелэ.
Вторую песню мы услышим в переводе, в исполнении и с предисловием Марка Фрейдкина. «И еще одна из самых известных песен Брассенса — «Все за одного». Она была написана для фильма Ива Робера "Друзья" и впоследствие дала название восьмому альбому (опять же, 8 из 12, 10 из 14 - Н.М.). Я уже говорил, что у Б. много песен о мужской дружбе, но эта, пожалуй, самая яркая. Как и некоторые другие песни Б. она несколько приджазована, и в ней едва ли не единственный раз в творчестве Б. даже есть проигрыш, где имитируется американский фольклорный инструмент казу. В первом куплете упоминается плот "Медузы". Речь тут идет о печально знаменитом крушении в 1816 году французского судна "Медуза". 149 его пассажиров пытались спастись на большом плоту. Плот был обнаружен 12 дней спустя. На нем оказалось 15 человек. Остальные погибли или были съедены выжившими. Во втором куплете фигурирует латинское выражение "Fluctuat nec mergitur!" с французским ударением на последнем слоге, которое означает "качается, но не тонет" и является девизом города Парижа, в гербе которого есть изображение корабля. В третьем куплете речь идет, я извиняюсь, о гомосексуализме. Никомед — античный персонаж, вифинский царь, который, как известно, склонил к сожительству юного Юлия Цезаря, когда тот был римским послом при его дворе. Боэси — легендарный друг великого французского философа Монтеня. Их тоже связывали, если так можно выразиться, романтические отношения. В четвертом куплете опять латинское выражение с французским акцентом — ки про кво. Здесь оно употребляется в значении «наоборот», и вообще, признаюсь, честно, что это, как и многое другое в этом переводе, отсебятина переводчика и в оригинале его нет.»
Жорж Брассенс/Марк Фрейдкин: «Les copains d’abord»/«Все за одного»
Марк же и прислал мне это видео (с того самого концерта "Бобино" 1973 года), утверждая, что в конце просто испытываешь катартические ощущения. Что правда, то правда: испытываешь.
И уж совсем в заключение второй части – вот такой великолепный портрет. Угадайте с трех раз, с какой фотографии он сделан.
© NM (Наталия Меерович)
